Евгений МАРЧЕЛЛИ: Театр – это всегда провокация

Фамилия художественного руководителя первого русского театра явно говорит о его итальянских корнях, поэтому первый вопрос напрашивался сам собой.

– Евгений Жозефович, расскажите, пожалуйста, о себе.
– Я родился в городе Фрунзе, в Киргизии, в 1957 году. Мама – русская, а папа – итальянец. Он со своей семьей – родителями и дедушкой – приехал в СССР еще в детстве, в 14 лет. Его родители, то есть мои дедушка и бабушка, были итальянскими коммунистами. И в тридцатых годах, после прихода к власти Муссолини, они вынуждены были бежать.
До десятого класса я не понимал, почему у меня такие странные фамилия и отчество, всегда немного комплексовал. В 16 лет, когда я пошел получать паспорт, мне мама строго-настрого наказала: скажи, что русский, если скажешь, что итальянец, могут быть большие проблемы, ведь папа пострадал изза своего происхождения. Я так и сделал. Но всю жизнь немного чувствовал себя человеком второго сорта, потому что везде, где требовали паспортные данные, я неизменно отвечал: «Марчелли Евгений Жозефович, русский». И мне отвечали: «Понятно...»
Кстати, когда я узнал о своем происхождении, то радовался, что мне не нужно жить в страшном капиталистическом мире. Я был счастлив, что родился здесь, в прекрасной стране СССР. А после пе
рестройки, когда я побывал в Италии и познакомился со своими родственниками, я начал думать: «Это ж надо как мне не повезло! Мог родиться в нормальной стране. Спокойно жить у моря, в этом человеческом раю».

– А как вы попали в театральный мир?
– Я был обречен, потому что папа работал в театре. Он был заведующим музыкальной частью Русского драматического театра города Фрунзе. Мы с младшей сестрой росли в театре. И в 10 лет я сыграл свою первую роль – в «Кремлевских курантах» мы с сестрой играли детей, которые лежали на печке в комнате, куда входил Ленин.
Отец очень не хотел, чтобы я работал в театре. Я поехал учиться в Новокузнецк – в Сибирский металлургический институт имени Орджоникидзе на литейный факультет. Мне там учиться безумно нравилось, но только до тех пор, пока наш фрунзенский театр не приехал в Новокузнецк на гастроли. И вот тут я не выдержал. Устроился в театр на работу. Трудился и реквизитором, и радистом, и осветителем. И вот однажды я что­-то кому-то громко кричал. Режиссер, проходивший мимо, посмотрел на меня и спросил: «Не хочешь артистом работать?» Я, предвкушая, что сейчас мне предложат какую-то роль, ответил: «Ну в общем-­то да, мне было бы интересно…» Он роли мне, конечно, не дал, но посоветовал поступить в театральный вуз, дескать, данные у меня очень хорошие.
Я поехал, но в Москве пролетел во всех пяти театральных вузах. Мне тогда сказали, что неподалеку от столицы, в Ярославле, есть хорошая театральная школа, можно попробовать поступить туда.

– А ваш дальнейший театральный путь? Когда вы начали работать режиссером?
– В 1981 году я окончил Ярославское театральное училище и поехал в Брянск, там проработал несколько лет. Потом поступил на режиссерское отделение театрального училища имени Щукина. Окончив его, поехал в город Советск Калининградской области.
В нем тогда проживали всего 40 тысяч человек. Театр построен немцами, это изумительное здание, очень маленькая сцена, очень маленький зал, всего на 150 мест. И небольшая труппа сумасшедших артистов – ведь нужно быть сумасшедшим, чтобы работать в таком маленьком городе, бесперспективном во всех смыслах. В Советске я прожил ровно 20 лет. Меня поставили там главным режиссером и сказали: делай что хочешь. А в то время рухнул Советский Союз, власть вообще перестала интересоваться тем, что мы делаем.
Мы находились в условиях абсолютной творческой свободы и экспериментов. С одной стороны, нет власти, которая тебя контролирует. С другой – нет зрителя, который тебя прижимает и диктует вкус. И ты занимаешься театром для себя. Разницу между успехом и провалом никто не знает, никто не может оценить. И ты один понимаешь: вот это получилось, а это – нет.

– Раньше театры страдали от давления власти, идеологии. А как сейчас?
– Сейчас абсолютная свобода. Я, находясь в этой профессии двадцать пять лет, никогда не испытывал давления. В моей биографии есть такой факт – лет 7 – 8 назад я поставил в Омском театре драмы спектакль «Дачники» по пьесе Горького. А там губернатор Омской области – председатель попечительского совета театра. Так вот, мне и тогда было все равно, кто там председатель совета. И я сделал очень хулиганский спектакль «Дачники». Кстати, 3 ноября омский театр продемонстрирует его на Волковском фестивале. В этом спектакле на одну секунду на сцене возникает голый человек. Это настоящая провокация! Перед премьерой мне говорят: давай завтра этот человек будет в трусах, а то придет губернатор, нехорошо получится. Я наотрез отказался. И правильно сделал – этот спектакль номинировался на «Золотую маску», получил специальную премию жюри драматического театра «Золотой маски», он поехал на фестивали по всему миру.
После Омска я, возглавив Калининградский театр драмы, сразу же поставил «Дачников». После этого началось страшное! Борцы за нравственность в России негодовали, подали прошение генеральному прокурору о возбуждении уголовного дела против театра и меня лично за порнографию. А губернатором Калининградской области был тогда Боос, молодой, горячий, ничего не боящийся человек. И я его спросил, видел ли он спектакль. Он ответил, нет, потому что нельзя: «От меня тут же корреспонденты потре­буют высказать свое мнение о постановке, а что я скажу, если спектакль понравится?» Мне показалось странным, что он боится возможной реакции…

– Первый русский театр накладывает на вас какую-то особую ответственность?
– Я в Волковский театр попал случайно. Борис Мездрич пригласил «свободным художником» и создал мне все условия. Я обрадовался: наконец­-то перестану думать о том, как занять двадцать актеров глубоко пенсионного возраста, как сделать вид, будто не замечаю, что они забывают текст. И тут Борис Михайлович уходит, и Министерство культуры мне говорит: ты в театре, ты остаешься. И вот второй сезон я в должности художественного руководителя театра. И опять я должен заниматься и труппой, и всеми проблемами театра.

– Сколько сейчас актеров в труппе Волковского театра?
– Труппа – 60 человек. Пенсионеров из них человек двадцать. Из 60 человек – 30 женщин. Это невозможно, ведь возьмешь любую пьесу – в ней шесть мужских ролей, две женские. А эти тридцать женщин изо дня в день молча требуют ролей! Будучи свободным художником, я никогда бы не взял пьесу Лорки «Дом Бернардины Альбы», где действуют одиннадцать женских персонажей. А тут репетирую. И ввел два состава! Приходим на репетицию – двадцать две женщины и один я. И мы работаем! Женщины счастливы, потому что некоторые из них по пятьшесть лет вообще не выходили на сцену.

– Как вы выбираете, что хотите поставить?
– Вот это вопрос, на который я не могу найти ответа. Я сначала вспоминаю все, что читал, видел, слышал, перебираю, анализирую. Потом начинаю думать, что надо поставить спектакль на этого артиста, на того артиста. Когда я был просто режиссером, я ставил пьесы, которые хочу. Теперь же те, которые могут уравновесить занятость артистов, соблюсти паритет в репертуаре. Допустим, чтобы комедия чередовалась с высокой драмой. А то, что мне хочется, я сейчас не могу ставить. К примеру, если бы вы почитали новую драматургию, вы бы ужаснулись. Она радикальная, с ненормативной лексикой. Для академического театра это неформат. Но я бы хотел ее поставить – она яростная, она про жизнь, она что­то задевает. Но мы над ней работаем только в рамках лаборатории. У нас в декабре откроется Малая сцена, и там, на лаборатории, будут идти такие пьесы.

– А каков круг общения актеров, на ком они женятся?
– Чаще себе пару находят из своего же, театрального круга. Некоторые, как мы говорим, из публики. У меня жена – актриса. Анастасия Светлова, она играет Екатерину Ивановну в одноименном спектакле.

– Неклассические ходы в театре – это что?
– Что такое вообще театр? Это всегда провокация, вызов эмоционального взрыва. Любое искусство призвано пробуждать желание жить. Ведь жизнь настолько непростая штука, что постепенно это желание атрофируется, стирается. А после очень хорошего спектакля, такого провокационного, резкого, я всегда выхожу на улицу, и ощущение такое, что мне жить хочется. Но критериев здесь нет, каждый режиссер по-своему делает спектакль.

– В чем тогда ваша миссия?
– Вот это одновременно и простой, и сложный вопрос. Для меня все искусство направлено на то, чтобы погрузиться в человека, с его кошмарами, с его бесконечными, запредельными поисками смысла жизни. Воображая те или иные ситуации, можно ужаснуться низменности человека и в то же время восхититься им. Познать человека и есть задача любого искусства.