Каждый день самосвалы возили трупы на Пискаревку

Блокада оставила глубокую незаживающую рану в сердцах тех, кто ее пережил. И сегодня при воспоминании о прошлом у бывших блокадников перехватывает горло, они не скрывают слез.

Наша мать – Родина, наш отец – товарищ Сталин

Галина Афанасьевна ТИТОВА, секретарь областной общественной организации жителей блокадного Ленинграда:

– Я окончила третий класс, когда началась война. Жили мы на окраине города. За нашими домами начинался сосновый бор, а дальше – городская свалка Пискаревка. Ребята часто бегали туда за канатами для качелей. Могли ли мы тогда подумать, что очень скоро на месте этой свалки образуется гигантское кладбище, которое потом назовут Пискаревским.

В первую же неделю войны началась эвакуация детских садов под Ленинград в юговосточном направлении. Моих братьев – шестилетнего Сережу и трехлетнего Толика – отправили в Боровичи. Матери с плачем бежали за автобусами, увозящими их детей. Затем стали отправлять школьников младших классов. Моя мама работала учительницей. Ее с группой детей тоже отправили в Боровичи. Там она забрала к себе Сережу и Толика. Мы оказались все вместе. Эвакуированных детей распределяли по деревням. А мы оказались в детском лагере. Пока там отдыхали, купались, немцы подошли к Боровичам. Началась срочная эвакуация назад в город. Сначала повезли малышей. По дороге состав бомбили, многие дети погибли. Следом поехали мы. Нас уже предупредили: во время бомбежки всем прятаться под лавки, если будет команда выходить, выбегать из вагонов, ложиться на землю, открыв рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Паровоз шел только по ночам, а днем мы прятались в лесу. Всетаки попали под бомбежку. Сережу унесло волной. Мы еле нашли его, засыпанного землей. Он был контужен, стал заикаться, и это осталось на всю жизнь. В город мы приехали лишь на седьмой день. Меня и братьев отправили в детский сад. Ребят до 13 лет прикрепляли к дошкольным учреждениям для получения детской карточки. По ней норма хлеба была больше, чем у подростков, получавших самую бедную карточку – иждивенческую.

8 сентября началась блокада. Немцы бомбили город. Сгорели Бадаевские продовольственные склады, вышли из строя водопровод, канализация. Сразу же в домах отключили телефоны, свет подавался только на хлебозаводы и оборонные предприятия. В октябре стали чувствовать нехватку продовольствия, а в ноябре наступил голод. Норму хлеба урезали до 125 граммов. Дети не учились. Ударили морозы, в неотапливаемых квартирах стоял жуткий холод. Снег на улицах не убирали, трамваи не ходили. В городе почти не было машин. Ослабленные, опухшие от голода люди, с трудом продвигаясь через сугробы, шли часами от дома до места работы.

В декабре братья заболели корью и сидели дома. Каждое утро я шла в детский сад с бидончиком, чтобы получить три порции хлеба и баланды. А маме давали 125 граммов хлеба. Когда она почувствовала, что умирает, сказала мне: «Вези мальчиков в детский сад». Еле-еле я довезла их. Садилась отдыхать на замерзшие трупы. Их много лежало на земле. Полуживые люди не обращали на них никакого внимания. К смерти привыкли. Жители города превратились в живые скелеты с почерневшими лицами, измазанные сажей, немытые, завшивленные. В городе организовали накопители – места, куда свозили трупы. Неподалеку от нас под накопитель приспособили старую прачечную. Туда отвезли сначала маму, а через неделю – бабушку. В нашем трехэтажном доме остались в живых лишь 9 человек. Я видела, как каждый день самосвалы везли трупы на Пискаревку. Их там скапливались целые горы. Землю взрывали динамитом и в образовавшиеся огромные траншеи сваливали трупы. Затем бульдозер утрамбовывал землю.

В начале апреля 1942 года наш детский сад эвакуировали на «Большую землю». Мы переправлялись через Ладожское озеро на автобусе, в котором не было стекол. Лед уже был не такой крепкий, как зимой. Но мы проскочили. А сколько машин ушло под воду на этой Дороге жизни! Там, на дне Ладожского озера, – второе Пискаревское кладбище. Когда выбрались на берег, увидели собаку. Все закричали: «Собака! Собака!» В Ленинграде к тому времени съели всех животных.

Потом нас посадили на поезд. Мы ехали 12 дней. В дороге Толик потерял сознание, и его хотели высадить на станции. Но я настояла, чтобы его оставили со мной. Нас привезли в Петровское. Там уже ждали. Ослабленных детей выносили с поезда на руках. Сначала нас разместили в Петровской школе, а потом отвезли в деревню в детский дом.

Нас разыскивал папа. Инженер по профессии, он еще в мае 1941 года уехал на Колыму заработать денег. Писал в Ленинград. Оттуда пришел ответ: пропали без вести. И все-­таки он нашел нас! В детский дом пришла от него телеграмма. Когда я со счастливым лицом вошла в класс, все дети зарыдали, ведь у них не нашлись ни папы, ни мамы. Отец в письмах спрашивал меня, где мама. Я не могла сказать ему правду, ведь он так любил ее. Я писала так: «Ты не волнуйся, наша мать – Родина, наш отец – товарищ Сталин». А потом папа приехал, забрал братьев, а меня оставили лечиться от туберкулеза. Я окончила Петровскую школу, поступила в педагогический институт в Ярославле. Вышла замуж, уехала с мужем в Любим. А потом мы переехали в Ярославль.

Хлеб клал за пазуху

Юрий Иванович КОЗЛОВ, бывший преподаватель железнодорожного техникума:

– Мы жили в центре Ленинграда, на углу Невского проспекта и Садовой улицы. Папа работал на фабрике «Скороход», мама – медсестрой. Когда началась война, мне было 14 лет. На второй день мама ушла на фронт, а папа – в ПВО. Остались дома дедушка, я и младшая сестра. В сентябре мы пошли в школу. Но уже через месяц не было сил учиться. А потом школы закрыли. Зимой все сидели по домам. Работающих было мало: только на хлебозаводах да военных заводах. Свет в дома не подавали целый год. Канализация не работала. Ведра с нечистотами выносили во двор, а кто с трудом передвигался, выливал через форточки. В неотапливаемых квартирах ставили самодельные печки и жгли все, что горело: мебель, книги, паркет с пола. К налетам мы настолько привыкли, что уже по тревоге не спускались в бомбоубежище. Куда страшнее был голод.

Постепенно стали снижать нормы хлеба. В ноябре иждивенцам установили 125 граммов в день. На 7 ноября нам выдали три соленых помидора. На улице в открытом виде нельзя было пронести хлеб. У сестры однажды его отняли, когда она выходила из булочной. Я клал хлеб за пазуху. В самое тяжелое время управдомы ходили по квартирам и проводили перерегистрацию карточек, чтобы жильцы не отоваривали их на умерших членов семьи. Семьи вымирали постепенно. В нашей коммунальной квартире из 6 комнат дедушка умер позже всех мужчин – в феврале 1942 года. Соседи помогли вытащить его во двор. Там трупы лежали кучами. Весной приехали военные, погрузили трупы на машины и отвезли на Пискаревское кладбище. 

У многих здоровых людей на почве голода развивались психические болезни. Были случаи людоедства, хотя это было подсудное дело. За каннибализм возбуждались уголовные дела.

В ноябре 1942 года меня и сестру с детским домом вывезли через Ладогу, затем посадили на поезд и привезли в Кемеровскую область, в детский дом. Окончив школу, я вернулся в Ленинград, там поступил в железнодорожный техникум. После окончания меня направили в Данилов, а потом – в Ярославль. Я отработал на НПЗ 18 лет, преподавал в железнодорожном техникуме.